J’implore ta pitié, Toi, l’unique que j’aime,
Du fond du gouffre obscur où mon cœur est tombé.
Charles Baudelaire, «Les fleurs du mal», XXX — De profundis clamavi
Молю о милости Тебя, единственного, кого я люблю,/ Из глубины темной бездны, куда упало мое сердце.
Если попробовать в двух словах сказать о том, кто такой Шарль Пьер Бодлер, родившийся ровно 200 лет назад – 9 апреля 1821 года, получится так: путник, блуждающий в глубоком и безысходном мраке по дну адской бездны и взывающий с этого дна ко Господу Иисусу Христу.
И если о первой части этого образа – о его блуждании во мраке, о воспевании падали, пьянства и опиумического бреда, о прекрасных и бессердечных, подобных танцующим змеям шлюхах – любят и умеют поговорить, то о втором слагаемом творчества величайшего мирового гения – восторге и обожании Господа Бога – почему-то вспоминают крайне редко. И для меня это странно.
Вот как заканчивается одно из гениальнейших и самых известных стихотворений Бодлера Les Phares — Светочи, посвященное творчеству его любимых художников прошлых столетий:
Car c’est vraiment, Seigneur, le meilleur témoignage
Que nous puissions donner de notre dignité
Que cet ardent sanglot qui roule d’âge en âge
Et vient mourir au bord de votre éternité!
Ибо это поистине, Господь, лучшее свидетельство/ Нашего достоинства – из тех, что мы могли бы предъявить –/ Это пламенное рыдание, которое рокочет от века к веку/ И приходит умереть ко брегу вашей вечности!
Нужны ли здесь комментарии? Если Бодлер видел смысл искусства в том, чтобы человек принес его в качестве своего дара и свидетельства своего достоинства (notre dignité) на берег вечности Господа (это дословно)?
Для оставшихся сомневающихся, кто полагает, что Бодлер все-таки был вольтерьянцем-бунтовщиком, отмороженным декадентом, прославляющим максимальное погружение во все грехи и пороки, есть в LES FLEURS DU MAL прекрасная притча под номером XVI и подназванием Châtiment de l’Orgueil — Наказание Гордыни. В ней идет речь об одном средневековом проповеднике — хорошо известном в западном богословии Simon de Tournai, который, согласно преданию, был настолько увлечен собственным красноречием, что в порыве такового заявил, обращаясь ко Христу:
«Jésus, petit Jésus ! je t’ai poussé bien haut !
Mais, si j’avais voulu t’attaquer au défaut
De l’armure, ta honte égalerait ta gloire,
Et tu ne serais plus qu’un foetus dérisoire !»
Иисус, маленький Иисус! Я возвысил тебя до небес! Но если бы я захотел повоевать против тебя, то по причине отсутствия у тебя доспехов, твой позор сравнялся бы с твоей славой, и ты был бы не более чем смехотворным зародышем! (почти дословно)
После этих слов проповедник тотчас сошел с ума, потеряв дар разумной речи. «Молчание и ночь установились в нем, как в погребе, от которого потерян ключ». И сам он стал посмешищем уличных мальчишек-хулиганов.
Но если Бодлер в глубине души был таким добрым христианином, то откуда в его текстах столько мрака и откровенного смакования различных пороков и грехов? Почему он не псалмопевец Давид? Судя по тому, что в качестве образца структуры LES FLEURS DU MAL, Бодлер взял «Божественную Комедию» Данте, поэт видел свою жизнь как путешествие по аду, воспринимая земной мир в духе евангельских слов Христа о том, что «мир во зле лежит». К слову, любимейший художник Бодлера Эжен Делакруа начал свою карьеру с полотна «La Barque de Dante» – «Ладья Данте». Проводником же Бодлера в этом аду парадоксальным образом вместо Вергилия была, возможно, его возлюбленная — балерина-креолка Жанна Дюваль – только саму ее он, конечно же, воспринимал, по большей части, как демона, завлекающего его все дальше в адскую бездну.
О силе и многообразии человеческих пороков речь идет, собственно говоря, в первом вступительном стихотворении Au Lecteur – К читателю.
— Hypocrite lecteur, — mon semblable, — mon frère !
— Читатель-лицемер, — мое подобие, — мой брат!
Бодлер охотно подписывался под тем, что ему не понаслышке знакомы все человеческие грехи. Он просто отдавал себе отчет в их мерзости и смраде, и носил в себе прекрасный идеал, связанный с образами природы, с женской красотой, с таинственной кошачьей грацией, с путешествиями и искусством — идеал, воспетый им во многих гениальных стихах, например: III – Elévation, XII – La Vie antérieure, XXXIV – Le Chat, XLVII – Harmonie du Soir, LI – Le Chat, LIII – L’invitation au voyage, LXI – A une Dame créole, LXVI – Les Chats, LXIX – La Musique.
Собственно, первый разделLES FLEURS DU MAL так и называется: Сплин и Идеал.
Наверное, совсем никого не удивит, что в том же самом 1821-м году только осенью 11 ноября родился русский собрат по духу Шарля Пьера Бодлера Федор Достоевский – настолько же яростный исследователь греха и порока и настолько же убежденный и исступленно верующий христианин. До смешного – в 1848 году Достоевский, как известно, участвовал в заговоре петрашевцев, а Бодлер сражался на парижских баррикадах и редактировал революционный листок «Le Salut Public» («Общественное спасение»). После чего оба (!!!) разочаровались в идеалах революции и стали проповедниками Христианства и Христа в искусстве, один – в стихах, другой – в романах, и оба – в публицистике. Правда, «эпилептический» русский гений оказался несколько крепче «сифилитического» французского телесно, хотя 59 земных лет Достоевского против 46 Бодлера – тоже невеликий срок. Однако за порогом земной жизни обоих встретила равная мировая слава. И по сути оба доказывали благодать Божию «от противного», описывая мерзость и ужас греха. К слову о сифилисе Бодлера, проникшем в мозг: Томас Манн в одном своем известном эссе о Ницше и Достоевском, а также в «Докторе Фаустусе» утверждает, что болезнь есть инструмент, усложняющий и утончающий духовное зрение художника. Сюда же, в корзину с болезнями, без сомнения, можно было бы добавить алкоголь, опиум и сложные сексуальные эксперименты.
Сам Бодлер почитал своим литературным образцом своего старшего на 12 лет современника – великого американского поэта-мистика Эдгара По, известного больше массовому читателю по детективным новеллам. Его он много переводил на французский. Другим его кумиром, всемирную славу которого он первым во Франции угадал и предсказал, услышав освистанную идиотами и завистниками парижскую премьеру «Таннгейзера», был Рихард Вагнер. Ему Бодлер от избытка восторга даже осмелился написать письмо, в котором есть и такие во многом пророческие слова:
«С того дня, как я услышал Вашу музыку, я говорю себе беспрестанно, особенно в скверные минуты: Если бы мне только удалось послушать сегодня вечером немного Вагнера! Наверняка найдутся и другие люди, устроенные как я. В сущности, Вы должны быть довольны публикой, чей инстинкт оказался гораздо выше невежества газетчиков. … Еще раз благодарю Вас, сударь: в скверную минуту Вы в высшей степени напомнили мне обо мне самом». (весь текст письма в русском переводе: https://royallib.com/read/bodler_sharl/pismo_rihardu_vagneru.html#0 )
Да, это была поистине счастливая эпоха: ровесник Достоевского Бодлер, слушающий в Париже Вагнера и переводящий на родной французский Эдгара По! А есть еще Гейне, Шуман, Брамс, Шопен, Берлиоз, Делакруа, Тернер, десятки и сотни имен первого ряда гениев человечества! До Заката еще далеко, хотя великие очень точно предчувствуют его – Закат наступит, когда придут Верлен, затем Оскар Уайльд, Верхарн и Метерлинк, Бердсли, музыка Брукнера и Скрябина, все поэты Русского Модерна… И почти у каждого из них в красном углу будет апокалиптический образ Шарля Бодлера – мученический образ в терновом венце на фоне сцен Страшного суда.
Если брать русских поэтов, Бодлер психотипически очень похож на демонического фаталиста Лермонтова, который, к слову, тоже был исключительно верующим и мистически настроенным человеком («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…» и многое другое). По скептицизму и отточенной совершенной форме близок Бодлеру автор гениальных «Сумерек» Баратынский, также глубоко верующий человек:
…Велик Господь! Он милосерд, но прав:
Нет на земле ничтожного мгновенья…
В эпоху Символизма Бодлера читали и подражали ему поголовно. Переводили, как умели – но, на мой взгляд, лучше этих переводов не читать вовсе, а попытаться выучить азы французского и наслаждаться гениальными творениями в оригинале со словарем.
Ближе всего к Бодлеру из русских символистов, пожалуй: Валерий Брюсов с его беспощадностью, резкостью и любовью к отточенной совершенной форме, любитель высокого пафоса, выспренний Константин Бальмонт и мистический Федор Сологуб, местами Александр Блок с его тотальным трагизмом и ощущением рушащегося мира.
Однако одного единственного «русского Бодлера» нет. Как, вероятно, нет и немецкого. Повторюсь, что, на мой взгляд, главный русский Бодлер – Лермонтов.