Не глядя в глазок, дядя Ваня открывает дверь быстро, широко, с невольным поклоном — тяжёлая железная плита глухо скрипнув, увлекает дядину руку:

— Сэрбус!*

Я вхожу, дядя принимает моё пальто, кряхтит и притворно сгибается от тяжести сумки:

— Ох ты, ё-моё! Ну что ж ты такие таскаешь? Зачем?

— Только самое необходимое, — пытаюсь защищаться.

— Необходимое! Купила бы хлеба, да и всё.

Дядя заглядывает в пакет:

— О-о-о, молодец, армянский, пять звёздочек. А икры не было?

Я начинаю оправдываться, мол, не нашла. Ни за что не скажу «не заказывал», пусть думает, что помнит всё.

— Я вот жалею, что квартира такая маленькая – жила бы здесь, и тебе, и мне было бы проще. А то ведь и не упадёшь – всюду стены. Правда, вчера всё же умудрился.

Очнулся — лежу, а понять не могу, где я, что я. Смотрю — кругом цветы, листья. Только что птицы не поют. Думаю: уже в раю, что ли? Потом сообразил: занавески в розах, значит я на кухне.

Дядя смеётся, а я в ужасе:

— Вы таблетки принимаете? Белые овальные?

— Да ну их! Дрек минд пфеффер. Надоели.

— Я врача вызову.

Бросаюсь к телефону, набираю номер. Дядя берет из моих рук трубку и вешает:

— Был у меня врач, был. С медсестрой.

— И что сказали? — я по-немногу успокаиваюсь.

— Коньяк, говорят, у тебя хороший, — дядя Ваня смеется, — Ну что они могут сделать, если у меня в шее осколок сидит? Ведь это шея — все провода тут проходят. Три раза вытащить пытались — металлом по металлу скребут, скребут, а зацепить не могут. Предлагали опять ложиться, — дядя машет рукой, — в крематорий уже пора, а не в госпиталь. Все ребята, кто с войны вернулся, уже да-а-авно на кладбище. Один я остался. Да Сашка, что в Венгрии живёт. Ведь вот как бывает. Из соседних дворов, а скорешились на войне.

Я перед войной машину водить научился – клуб Осоавиахима в нашем доме был, на Перекупном, мама там бухгалтером работала. Вот я там курсы и окончил. А началась война — меня сразу за руль, на полуторку, мне тогда уже девятнадцать стукнуло. Однако в первом же рейсе проштрафился. Еду, смотрю: впереди ребята какую-то пушчонку тянут. Дождь, дорогу развезло. Пацаны все злые, даже морды в грязи. Я остановился и кричу: «Эй, бойцы, далеко шагаете?». Один повернулся и давай орать на меня. «А ведь ты, говорю, питерский!» Он рот открыл: «Как догадался?». Я говорю: «По причёске, балда!». А какие там причёски — под ноль почти. «Ты ж с Песков!» Он вообще остолбенел. А я говорю наобум: «И зовут тебя Петька». Тут он рассмеялся: «Не-е-е, Сашка». «Ладно, говорю, Сашка, айда в кабину. Ребят в кузов, а пушчонку вашу мы прицепим, и пусть сама себе едет». Так и сделали. Едем, анекдоты травим. Вот только когда приехали, пушчонки не оказалось — потеряли где-то. Мы с Сашкой пришли и честно говорим: так и так, упустили. Командир, конечно, поорал про войну, про воинский долг, потом печально так сказал, что мы хуже фашистов, и отправил нас на гауптвахту.

Гауптвахта была – то ли коровник, то ли просто сарай. В общем, сельское строение из кривых и старых досок. Сидим мы с Сашкой. Жрать хочется, а ничего не дают. День посидели, второй. Потом стали кумекать на счёт удрать. Сараюха-то убогая, но всё серьёзно — на двери засов, за дверью часовой, хохол, бугай здоровенный. Единственный вариант — вскрыть противоположную стенку. Пошатали доски, пошарили между ними, а там шерстяное — ткань какая-то. Жрать-то хочется, поэтому мы очень проворно одну доску оторвали. Это шерстяное тянули, тянули и вытянули — шинель! Новенькая! Сашка, не будь дураком, часовому жалобно так: «Служи-и-ивый, кушать очень охота. Сходи на барахолку, продай мою шинельку, она хорошая, новенькая, купишь себе чего-нибудь, и нам хоть хле-е-ебца». Хохол свою выгоду усёк, шинель заховал, сменился, а вечером принёс нам гостинец. Так и повелось: Мы шинели таскаем, они продают. Хорошо. Сидим, хлеб со шпиком едим.

Однако начальство, видимо, заметило, что количество обмундирования на складе сильно поубавилось. Короче, нас застукали — и в тюрьму. Там уже всё было по-настоящему: здание кирпичное, крепкое, на окнах решётки, насчёт удрать — даже не мечтай. Мы, конечно, приуныли. Только в один прекрасный день дверь открывается, и входит огромного роста мужик — как потом выяснилось, майор Ешанов: «Ну что, ворЫ? Кто со мной?». Сашка спрашивает: «А куда?». Майор страшным басом расхохотался и говорит: «А какая вам разница?! Или ко мне, или под трибунал!».

С этого момента я стал называться «десантник-диверсант». То есть, сначала, конечно, была учёба: прыжки с парашютом, разные приёмы рукопашного боя, ориентирование на местности и всё такое. В отряде одни уголовники — разбойники, грабители, бандиты и убийцы. Начальник над всей этой гоп-компанией — майор Ешанов, бывший медвежатник. Все громилы двухметровые, один я недомерок, да Сашка — чуть повыше, но тоже худосочный. Нас любили, потому как мы питерские. А ребята были отличные. Мировые были ребята. Умрут, но не предадут.

Пока учились, одного бойца потеряли — парашют не раскрылся. Сам виноват, не иначе, но это была первая смерть, которую я видел так явно. Когда мы к нему подбежали, я смотрю — лежит как живой. Стали поднимать, а он весь как студень, и на спине клок комбинезона вырван. Это ж какая сила у человека просыпается в момент смертного ужаса — голой рукой брезент порвать! А надо-то было всего лишь запасной парашют раскрыть.

Потом были обычные будни десантника. Брали «языков». Тут очень важно было отличить рядового от офицера. Причём, не по форме — они часто обменивались формой перед тем, как идти в разведку. Различали мы их по запаху: офицеры пользовались ароматным порошком от насекомых, а рядовые — обычным дустом.

Вообще-то немцев я не любил – трусоваты. Кроме эсэсовцев. Вот это были люди! Не люди — машины. Есть за что уважать.

А наши… Дураков уж больно много. Вот например, идём мы с Сашкой как-то в разведку, лес глухой, тёмный. Вдруг из кустов: «Хэндэ хох!». Нельзя было шум поднимать, а мы с Сашкой по кустам не сговариваясь полоснули очередями — нервы-то на пределе! Подождали немного. Тишина. Подходим — а там два наших. Оба как решето. Пошутили…

Вскоре меня в руку ранило, легко, ерунда, но в десанте уже меня оставить не могли, подлечили и опять шоферить отправили. Далеко, под Ворошиловград. Дали студебеккер. Машина хорошая. Вот как-то еду по степи. Зима. Метель. Вижу что-то чернеет впереди. Сначала думал — птицы какие-то крупные. Подъезжаю — девки! Штук пятнадцать, а то и двадцать. Сбились в кучу, сидят, замерзают. Увидели мой студ, повскакивали, руками машут. А сами в чулочках, шинельки обрезаны по коленочки — фасон держат, дуры. Довёз я их до деревни. Как благодарили! Аж плакали, говорили, что спас от смерти, что напишут командованию, чтобы мне награду и звание дали. Не знаю, может, и писали.

Потом меня определили начальство возить. Виллис дали. Эх, сейчас бы на виллисе прокатиться! Все болячки прошли бы! Я считал – повезло. Оказалось — наоборот, тогда-то я как раз свой главный подарок от фашиста и получил. Рядом со станцией Анна. Ехал, дорога узкая, смотрю – танк подбитый поперёк дороги раскорячился, вокруг танкисты копошатся. Я остановился, жду, а тут налёт. Танкисты сразу в танк попрятались, а я добежать не успел — осколком зацепило, прямо в шею.

Очнулся на операционном столе в большой палатке – госпиталь такой походный. Лежу, слышу разговор. Понял, что про меня — головами качают, руками разводят. Ну, думаю, дело швах. Но потом выяснилось, что ничего, жить буду. Только извлечь сюрприз так и не удалось.

После очередной неудачной попытки, меня отправили в Грузию, в посёлок Либани. Там было что-то вроде санатория — горный воздух, седобородые горцы вкусную еду приносят. Царская жизнь! Кормили как в дорогом ресторане, после завтрака — прогулка, после обеда — сон на свежем воздухе, прямо на террасе. Лежишь — кругом только горы и небо, красивые сестрички тебя дохой укрывают. Жаль только, что уж очень строгие.

А потом была Австрия. Даже медаль у меня имеется «За освобождение Вены». То есть, значит, мы их освободили, получается. От кого?! И Венгрию тоже мы освободили. Да ведь они до нас жили как у Христа за пазухой! Нужен был им этот социализм?

Австрия – рай. Мне кажется, там бедности вообще никогда не было и быть не могло. По крайней мере, даже тогда, сразу после войны, я ни одного бедного дома не видел, ни одного плохо одетого человека — как в городах, так и в деревнях. Некоторые разрушения, конечно, были, но это — другой вопрос. Например, танк наш в деревню въехал, а улочки узенькие. Спрашивается: ну куда прёшь, дурень? Нет, лезет! Результат — снёс угол дома! Зачем?

Командир приказал остановиться в одном очень богатом доме. Не дом — дворец. Лестница мраморная, кругом фарфор, хрусталь, атлас — всё белое, всё блестит. Выхожу в сад, а там косули на лужку пасутся, симпатичные такие, рыженькие в пятнышках. Ну такие прелестные! И так там всё приятно и удобно сделано!

Дом брошеный. Мы с Сашкой прошли по всем комнатам. В одну комнату дверь открываю — собака, доберман шоколадной масти, а рядом эсэсовец мёртвый лежит, в руке маузер. Застрелился. Сашка говорит: «Не подходи, пёс страшный, загрызёт». А я собак не боюсь, свистнул ему и позвал: «Рэкс! Ком цу мир!». Он ушками так пошевелил и подошёл. Я по-немецки немного говорил, но он и по-русски понимал — такой умный, умнее многих людей. И вовсе не страшный он был, а добрый и красивый, и от меня ни на шаг.

Так мы и путешествовали по этим благословенным краям — Сашка, Рэкс и я. В Венгрии сначала нас направили в Сальнок, потом в Ракошчабу. Там Сашка с Терезой познакомился, местной красивой девкой, а я с Валей — дочкой русского эмигранта, белогвардейского офицера, она по-русски неплохо говорила и помогала нам с мадьярами беседовать. Я возил начальство на своём виллисе, любовался Венгрией. Что за пышная страна! Города, может быть, не такие красивые как в Австрии, но зато какая природа, какая жизнь! К Дунаю виноградники спускаются. Едешь по деревне, а в кабачке скрипочка играет, заходишь — тебе вина сразу нальют. У меня даже Рэкс там к вину пристрастился. Бывало, приходим на танцы, а он кружечку вылакает и прямо посреди зала на полу растянется — все хохочут, вокруг моего пса танцуют-кружатся.

Правда, вскоре погиб мой Рэкс. Страшно погиб. Дело было в Маутхаузене, вскоре после того, как американцы его освободили. Я привёз туда начальника с адъютантом, пока они занимались своей писаниной, мы с Рэксом пошли концлагерь осматривать. Жуткая картина! Я помню три гигантских рва, все доверху заполнены трупами: в одном одетые, в другом голые, а к третьему я вообще не подошёл, уж очень тяжело глядеть на такое. А когда мимо бараков проходил, из будки выскочили три немецких овчарки — огромные, как лошади. Я — за кобуру, но поздно. Набросились они на моего Рэкса, растерзали — видимо, на чужих собак были натасканы. А я стреляю и плачу, стреляю и плачу. Как ругал себя, дурака! Мы с Сашкой достали фляжки, помянули Рэкса, моего друга. Ну и генерала Карбышева не забыли – там же был замучен, да и всех, кто в Маутхаузене погиб.

Сашка так в Венгрии и окопался. Он не боялся особистов – у него все в блокаду погибли, никого родных не осталось. А у меня тут, в Ленинграде умерли с голоду родители и младший брат. Сестрёнка-то, Саша, мама твоя, слава Богу, выжила. Что бы её ждало, останься я в Венгрии? Даже страшно представить, на что способна была наша «родная» советская власть. Все, кто в оккупации был, — виновны, все, кого в Германию угнали, — виновны, все, у кого в семье были «без вести пропавшие», — виновны, все, у кого родственники остались за границей – просто преступники.

Демобилизовали, пришлось распрощаться с Валей, с Венгрией, с Сашкой и вернуться на родину, в Ленинград. Пока ехали, насмотрелся я на настоящих-то воров: как генералы из Европы добро себе тянули. Вагонами. Да что вагонами – эшелонами! А нам, солдатне, достались только ранения, медальки да угол родной, если, конечно, дом в блокаду не разбомбили.

Так ты икры всё же купи. Две баночки. Одну себе возьмёшь, другую мне оставишь – вечером медсестра придёт укол делать. Хорошая девка, весёлая, крепкая, попа с круглый стол. И пирожных купи коробочку, кофе, да вина хорошего венгерского.

Я опять бегу в магазин, возвращаюсь, снова сижу за столом и слушаю дядины рассказы. Потом еду домой – вскоре «хорошая девка» придёт делать дяде Ване укол. Завтра я приготовлю дома суп и привезу дяде – он не любит, когда я готовлю у него в квартире. У него в гостях надо сидеть за столом, есть бутерброды с икрой, пить венгерское вино и слушать его рассказы, а не топтаться у плиты.

Так было на протяжении нескольких лет, а теперь мой дядя умер. Я знаю, что украла название своего рассказа у Виктора Астафьева, но как назвать иначе — ума не приложу, потому что дядя Ваня на протяжении всей своей долгой жизни, во всех своих печалях и радостях всегда оставался весёлым солдатом.

* — мадьярское приветствие